ПРАВО НА ПАМЯТЬ: Размышления в связи с одной человеческой судьбой

Ю. МЕРЗЛЯКОВ, доктор физико-математических наук

Жизнь Галуа — не просто эпизод из истории алгебры. Искренность и благородство щедро одаренного юноши и сегодня неодолимо притягивают и волнуют нас, наполняя душу гордостью и печалью.

Чему учит эта на редкость цельная человеческая судьба? Прежде всего — не замыкаться в узком кругу профессионально-цеховых интересов, будь то наука, литература, ремесло или хлебопашество, а чувствовать себя частью народа, постоянно ощущать «самую жгучую, самую смертную связь»¹ с родиной.

Так ли уж мало у нас отщепенцев, начисто лишенных чувства родины? «В эмиграции я стал получать около 200 рублей в месяц, а в Советском Союзе получал 205. И тут я понял, где моя настоящая родина».

Что, кроме омерзения, может вызвать такой «выстраданный» патриотизм?

«Мы — человечество, — писал Леонид Леонов.— Это не вселенский космополитизм некоторых наших изысканных современников, которые в понятие родины готовы включить любую точку Галактики, где имеются конфекционы и кафе, универмаги и гостиницы с сервисом. Подчеркнутые урбанисты, «французистые пижоны и бульвардье», они здравствуют и процветают, но всегда держат в мыслях, что есть на свете такая праведная страна, Эльдорадо, где пребывает над-мирная глянцевитая культура...»

Галуа не был «французистым пижоном», это был великий француз, принесший славу великой Франции. Мятежный юноша с запавшими глазами умудренного жизнью старика, революционер в математике и революционер по своим политическим убеждениям, он глубоко ненавидел буржуазию, приспособленцев в науке и беспринципных политиканов, горячо любил Францию и, умирая, тосковал оттого, что судьба не дала ему счастья дожить до времени, когда его имя станет известно родине. Смыслом всей своей жизни математик-патриот считал беззаветное и бескорыстное служение науке и родной Франции.

«Помилуйте, мы тоже любим Францию! — почти наверняка заволнуются тут люди, считающие себя «дико интеллигентными», поскольку выписывают журнал «Иностранная литература» и в восторге от заграничных фильмов, ритмов и джинсов.— Мы тоже очень-очень любим Францию! И Англию! И Чехословакию, особенно пльзенское пиво...» Ну как тут не вспомнить о букве «ты» и глупенькой маленькой девочке, водившей по книге пальчиком и читавшей: «Ты-ко-ву да-ли тыб-ло-ко»? Но в конце концов и она, кажется, что-то поняла...

«В заветных ладанках не носим на груди, о ней стихи навзрыд не сочиняем, наш горький сон она не бередит, не кажется обетованным раем,— сурово и сдержанно писала о родной земле Анна Андреевна Ахматова.— Не делаем ее в душе своей предметом купли и продажи, хворая, бедствуя, немотствуя на ней, о ней не вспоминаем даже... Но ложимся в нее и становимся ею, оттого и зовем так свободно — своею».

И суть, конечно, не в одной только географической или этнографической привязанности, «не в сарафане», по выражению Николая Васильевича Гоголя, потому что вполне можно быть и на родной земле квартирантом, и даже внутренним эмигрантом, и даже идеологическим диверсантом, «расшатывающим решетку изнутри».

Вы спросите, как это делается?

А вот так, например: с первых же строк введения к монографии, изданной в солидной серии «Из истории мировой культуры», автор методично внушает читателю: «Важнейшая национальная особенность» великой русской литературы заключается в том, что она «на протяжении двух столетий впитывала все лучшее, что создавалось в иноязычных поэзиях. Можно, пожалуй, сказать, что она в этом отношении не знала соперниц: ни одна из великих европейских литератур не овладевала чужим богатством с такой настойчивостью, с такой спокойной уверенностью в собственной силе, в неизменности своего назначения, как русская».²

«И что такое вообще Россия? — вторит ему один из героев длинного романа-хроники, сын некоего профессора истории Шабеко. — Где, кто и когда определил ее границы? То, что мы когда-то отобрали у турок? У австрияков? И отдали япошкам?... Все это фикция! Родина там, где мы живем и трудимся. Там, где мы кормимся, где нам дают хлеб насущный... Математик может разрабатывать свои теоремы в какой угодно стране... А квасной патриотизм — во что он только не вырождался! И в славянофильство, и в шовинизм, и в «Союз русского народа»!..»³

«Разумеется, не стоят внимания глумливые рассуждения гешефтмахера, — справедливо пишет в рецензии на этот роман журнал «Наш современник», — все это не ново и очень хорошо нам знакомо. Но вот что примечательно: на всем протяжении довольно пространного повествования никто — ни все остальные герои, ни автор — не опровергает вышеприведенных рассуждений, им ничего не противостоит!..»⁴

Да, немало примечательного можно обнаружить, размышляя над текущими научными публикациями и текущей беллетристикой!

Видеть и понимать, что происходит вокруг тебя, думать о будущем страны и вовремя подставлять плечо под общую ношу, не отсиживаясь у себя на огороде, — вот заповедь настоящего гражданина.

Я мог бы назвать имена многих советских ученых — как в недалеком прошлом, так и наших современников, — для кого служение науке и служение родине поистине сливались в одну высокую цель.

Великий русский физиолог Иван Петрович Павлов, будучи уже пожилым 70-летним человеком, мужественно разделял со своими соотечественниками все тяготы и лишения первых послереволюционных лет и решительно отвергал приглашения шведского и английского королевских обществ и других иностранных научных учреждений, пытавшихся переманить его посулами райской жизни и великолепными условиям для работы.

«Что ни делаю, — писал И. П. Павлов в 1924 году,— постоянно думаю, что служу этим, сколько позволяют мне мои силы, прежде всего моему отечеству, нашей русской науке. И это есть и сильнейшее побуждение и глубокое удовлетворение».

Или вспомним Отто Юльевича Шмидта, основоположника современной теории групп. С самых первых дней существования молодого Советского государства Шмидт был активным участником его строительства — работал в наркомате финансов, наркомате продовольствия, руководил Государственным книжным издательством, был главным редактором Большой Советской Энциклопедии. Начало жизненно важного для страны планомерного освоения Арктики также тесно связано с именем Шмидта — он руководил экспедициями на ледоколах «Георгий Седов», «Сибиряков», челюскинской эпопеей...

Выдающийся вклад в развитие отечественной науки внес скончавшийся в 1980 году Михаил Алексеевич Лаврентьев. Еще наш первый «непривозной» академик М. В. Ломоносов предсказывал когда-то,что «российское могущество прирастать будет Сибирью и Северным океаном». И если освоением Северного Ледовитого океана мы в значительной степени обязаны академику Шмидту, то еще более грандиозное дело развития науки в Сибири — заслуга академика Лаврентьева. Созданное и долгие годы возглавлявшееся им Сибирское отделение Академии наук СССР с несколькими десятками научных институтов, тесно связанных с сибирскими предприятиями, Новосибирский университет с физматшколой при нем, весь многотысячный Академгородок под Новосибирском («Лаврентьевка») — вечный памятник кипучей деятельности М. А. Лаврентьева.

Яркий пример ученого - гражданина наших дней — академик Лев Семенович Понтрягин. За выдающиеся научные достижения он был избран почетным членом Международной Федерации астронавтики — наряду с космонавтами Гагариным и Терешковой. Не касаясь всех сторон многогранной деятельности Л. С. Понтрягина, остановлюсь только на одной проблеме общегосударственного масштаоа — проблеме школьного математического образования. Именно Л. С. Понтрягин был первым, кто решительно указал — в частности, на страницах журнала «Коммунист»⁵— на пагубность навязанного нашей школе в 1967 году крутого поворота в сторону чрезмерной формализации школьного курса математики, вольно или невольно рассчитанной на нетипичное для основной массы населения ускоренное интеллектуальное развитие (со столь же быстрым, как правило, достижением творческого потолка). Как показал поток откликов на выступления Л. С. Понтрягина, критика оказалась в высшей степени правильной и своевременной.⁶ В частности, вице-президент Академии наук СССР академик А. А. Логунов, выступая в октябре 1980 года на сессии Верховного Совета СССР, констатировал, что с преподаванием математики в школе создалось серьезное положение, ее изучение по существующим учебникам «способно полностью уничтожить не только интерес к математике, но и к точным наукам вообще». (Замечу в скобках, что руководитель реформы получил в 1980 году премию в 100000 долларов от государства, с которым СССР разорвал дипломатические, отношения как раз в год начала реформы⁷). Выправлению сложившегося положения Л. С. Понтрягин отдает сейчас, много сил и энергии — участвует в разработке новых программ, сам пишет книги для школьников.

Отечественная наука, отечественная литература, отечественное искусство настоятельно требуют непрерывного притока свежих сил. Только сам народ в состоянии обеспечить полноценную духовную и интеллектуальную жизнь общества, сделать ее напряженной и высокопродуктивной. Вот почему «сыновей, мужики, присылайте в науку, мы без них пропадем, мужики!»⁸

Шукшиных, мужики, присылайте в науку! Тех самых «чудиков», что страстно мечтают осчастливить человечество уничтожением микробов (Андрей Ерин) или даже вечным двигателем (Моня Квасов — его бы тягу к изобретательству да в нужное русло!), чудодейственным средством от рака (Митька Ермаков) или соображениями об идеальном и целесообразном государстве (Н.Н.Князев, «человек и гражданин»), тех, кто чувствует живейший и непосредственный интерес ко всему на свете, кроме собственного житейского благополучия.

Именно печать духовности позволяет безошибочно отличить будущего самоотверженного ученого от помалкивающего до поры до времени куркуля, идущего в науку ради власти и материального процветания⁹. И именно низкое нравственное развитие — где-то на полпути от амебы к человеку пещерному — питательная среда для всевозможных «горячих патриотов, до времени покойно занимающихся какой-нибудь философией или приращениями на счет сумм нежно любимого ими отечества, думающих не о том, чтобы не делать дурного, а о том, чтобы только не говорили, что они делают дурное» (Н. В. Гоголь). А заведешь разговор об этом дурном — пещерный деятель тут же воспаряет от недостойных его внимания предметов к альтернативным кольцам или проконечным группам.

Вы пробовали когда-нибудь объяснить корове, что есть на свете ценности поважнее, чем ее стадо, стойло и пойло? Увы, «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется»: слушает с большим вниманием, но тут же, глядя на вас честными глазами, может лягнуть или, простите, лепеху сделать. Таков и пещерный деятель, будь он по бумагам хоть доктором наук. Ни чувство стыда, ни чувство юмора, которые как раз и отличают человека от скотины, неведомы пещерному, и потому он всегда серьезен и движется к намеченному куску пирога, не брезгуя средствами.

«Зачем воевать с какими-то темными силами,— логически рассуждает пещерный,— если они действительно силы? Не лучше ли втихаря объединиться с ними ради дальнейшего продвижения? Заодно и с бывшими соратниками разделаться, пока не ждут! Главное — дипломатически помалкивать, чтобы каждый считал тебя своим. Зато потом уж... Когда ферзём-то сделают...» Смотришь на озабоченный лобик шахматного комбинатора, соображающего, как бы поскорее прикрыть большими погонами холуйскую серость мелкого лавочника, и думаешь с жалостью и досадой: «Не ходил бы ты, Ванёк, во Садаты...»

Но что такому вечность? Что ему духовная жизнь и нужды народа? И вовсе не пример для него ни Эварист Галуа, ни Зоя Космодемьянская, ни Дмитрий Михайлович Карбышев... По-своему даже сочувствует им преуспевающий комбинатор: бедные, несчастные, обозленные неудачники, гибкости бы им побольше! Вполне ведь могли бы спокойно жить и неплохо устроиться в сложившихся обстоятельствах, особенно Карбышев, но вот поди ж ты — не умели вертеться... А взять Зою: подумаешь, конюшню сожгла и семнадцать лошадей, шуму больше! Героиня-то, может, и героиня, а вот дипломат явно никудышный — разве не могла сказать хотя бы, что нечаянно подожгла, погреться, мол, у костра хотела? Зачем на рожон-то лезть? Чего добилась?

О нет, терпеливые рыцари самотека и компромиссов ни при какой погоде не бросятся грудью на амбразуру, а если и выползут из кустов, то только затем, чтобы поживиться плодами чужой победы или обобрать раненых. Ни уважение современников, ни тем более память потомков не волнуют карьериста-приспособленца, чей дом — служебная лестница, а храм — кабинет начальства.

Дорвался — хапай без стыда! 
Позорны цели карьериста: 
скользи 
   в грязи -
      ползи
       в ферзи...
Ползет. Нагадил лет на триста. 
Урвал — и канул без следа.
* * * 
Черна забвения вода!
* * *
И лезет новая орда...
* * * 
Пылает факел Эвариста, горит далекая звезда...
* * * 

Да, именно так стоит выбор: жить для себя, бесстыдно протискиваясь в трамвай успеха, чтобы потом, после смерти, тебя с облегчением поспешили забыть даже вчерашние соседи по трамваю, или жить для людей и навсегда остаться — пусть безымянным— в их памяти. В той памяти живых с ее глухим чувством тоски и неоплатного долга перед ушедшими, которая прорвалась однажды у Александра Трифоновича Твардовского горьким и мужественным признанием:

«Я знаю — никакой моей вины
В том, что они — кто старше, кто моложе 
Остались там, 
И не о том же речь, 
Что я их мог, но не сумел сберечь,— 
Речь не о том, 
Но все же, все же, все жe...»

Спроси себя в ночной тишине, когда и хотел бы да некуда спрятаться от ответа: зачем живу и чем живу? И будет ли у меня право на такую память?

  ¹ Н. М. Рубцов. Подорожники, М., Молодая гвардия, 1976, с. 70
  ² Е. Г. Эткинд. Русские поэты-переводчики от Тредиаковского до Пушкина, Л., Наука, 1973, с. 3
  ³ М. С. Еленин. Семь смертных грехов. «Нева», 1981, № 2, с 66
  ⁴ «Наш современник», 1981, №11, с. 190
  ⁵ «Коммунист», 1980, №14, с.99-112
  ⁶ «Коммунист», 1980 №18, с. 119-121; 1982, № 2, с. 125-126
  ⁷ «Нотисиз Америкэн математикл сосайти», 28, № 1 (1981), с. 84
  ⁸ В. И. Фирсов. Музыка души. М., Сов. Россия, 1978, с. 92
  ⁹ «Коммунист», 1981, №9, с. 48 — 58.