Накоряков В.Е.

«На нерве страдания»

"Сибирские огни" №4/2001

Много лет он был для меня загадкой. Некоторые его поступки, решения до сих пор не могу себе объяснить. Попробую сейчас обдумать хотя бы часть того, что недопонималось и недооценивалось не только мной.

Впервые я увидел Валентина Афанасьевича Коптюга в конце 70-х, когда он стал ректором НГУ. А услышал о нем еще раньше. После защиты докторской диссертации я из-за переутомления попал в больницу, и там одна сотрудница сказала, что в институте органической химии есть завлаб Коптюг, о котором скоро все услышат. Поэтому с интересом смотрел на Коптюга, когда тот вскоре после утверждения его ректором университета выступал на каком-то заседании. Доклад был дельный, но без фейерверка идей, ничего такого, что бы меня «зацепило». Запомнилось, что он тепло относился к студентам, исполнял все их просьбы, ни в чем не отказывал. Предсказание сбылось позже: все услышали об академике Валентине Афанасьевиче Коптюге, когда он руководил Сибирским отделением и был вице-президентом Академии наук. И когда наука, как и вся страна, висела над пропастью из-за пресловутой «шокотерапии». В это время его известность была не меньше, чем у академика Сахарова, хотя они стояли, можно сказать, по разные стороны баррикад. Многие потом говорили: Коптюг за годы своего председательства вырос в крупную, глобально мыслящую личность. А, по-моему, он всегда оставался самим собой, но все больше раскрывался. И становилось все яснее, что интеллектуально и нравственно он был выше своего окружения.

Так я думаю сейчас, а двадцать лет назад, когда Коптюг стал третьим по счету председателем Сибирского отделения, он проигрывал в сравнении со своими предшественниками — с царственным, монументальным основателем новосибирского Академгородка Михаилом Алексеевичем Лаврентьевым и улыбчивым Гурием Ивановичем Марчуком, который умел вдохновлять людей и был само обаяние (не зря единицей измерения обаяния в Академгородке считался «гурий»). А во внешности Коптюга не было ничего выдающегося: не броский, вид озабоченно-деловой, «занятый». Похоже, ему было безразлично, какое впечатление он производит на окружающих. Мне показалось, что он слишком возится с бумагами. Подумал тогда: наверное, сухарь и бюрократ, все вокруг забюрократит.

Коптюг тоже вначале относился ко мне с настороженностью. До него дошли слухи, что я начинаю свою деятельность на посту ректора НГУ точь-в-точь по рецептам журнала «Крокодил»: перво-наперво оборудовал себе шикарный кабинет. И верно: я начал с ремонта кабинета ректора и зала заседаний, потому что здесь посетители составляют первое впечатление об университете. Когда Коптюг вызвал меня «на ковер», я заявил: или снимайте сразу, или не мешайте управлять вузом так, как я это представляю, а через три года спросите о результатах. Наш разговор, начавшийся едва не на повышенных тонах, постепенно смягчился, потеплел. Не знаю, что изменилось в настроении Коптюга — возможно, он в меня интуитивно поверил. Мы даже выпили чуть-чуть коньяка, расслабились (время позднее, официальный рабочий день давно закончился), поговорили на «свободные темы»... Он перестал вмешиваться в дела университета, предоставив мне полную свободу. А я взялся за преподавательский корпус, в университете академики порой перепоручали читать лекции профессорам, а профессора — чуть ли не аспирантам. Я увольнял из университета даже известных ученых, недобросовестно относившихся к преподаванию. Потом ходил по общежитиям, смотрел, в каких условиях живут студенты и как питаются в столовой (обеды в «общепите» были им тогда по карману). Вместе с проректорами и секретарем парткома Владимиром Александровичем Миндолиным делал все от меня зависящее для повышения авторитета НГУ и для улучшения студенческого быта. Кажется, Коптюг не пожалел, что дал мне шанс.

Шло время. Я стал одним из его заместителей в президиуме Сибирского отделения. Мне не нравилась «аппаратная» работа, и я бы ушел из замов, если бы не растущее уважение к Валентину Афанасьевичу. Постепенно мы научились понимать друг друга. Хотя такие разные... Скажем, я держал свои рабочие планы в голове и почти все силы тратил на стратегические дела, а то, что считал мелочами, иногда забывал — и из-за этого мог быть необязательным. Коптюг все записывал и исполнял до последнего «подпункта». Обычно заходил к нему в конце его «ненормированного» рабочего дня (где-нибудь между 9-ю и 10-ю часами вечера) и, зная его «формализм», подавал бумажку с кратким письменным отчетом о сделанном за день. Он внимательно читал, потом мы с полчаса разговаривали. Он никогда особо не откровенничал, со всеми держался «на дистанции». По-моему, у него не было друзей в полном смысле этого слова. И наши довольно теплые отношения не переросли в дружбу. Дружба с таким человеком слишком ко многому обязывает. Но у нас всегда находилось, о чем поговорить — о науке, о политике, о стране... Он был одним из самых интересных собеседников, каких я где-либо встречал. Никогда не «пустословил». Все, что говорил, было искренне, выверено и выстрадано.

Оказалось, в наших судьбах немало общего. Оба росли без отцов: его воспитывала мать, меня — дед. Наших отцов расстреляли как «врагов народа», а нас из-за «неблагонадежного» социального происхождения не приняли в МГУ, где оба мечтали учиться. Мы могли бы и не получить высшего образования, если бы не повезло на учителей — вузовских профессоров, не побоявшихся зачислить нас в студенты и взявших на себя ответственность за нашу судьбу. Я часто с благодарностью вспоминаю декана энергетического факультета Томского политехнического института профессора Лебедева. Коптюг и через много лет после окончания Московского химико-технологического института имени Менделеева отправлял письма с выражением признательности профессору Прохорову.

Я с изумлением обнаружил, что Коптюг лишен честолюбия. Он казался «белой вороной» в кругу людей, стремившихся к научной и административной карьере. Подозреваю, что таким был и в юности. Как же ему удалось без этого «двигателя» стать академиком, продвинуться на высокие должностные посты? Он был не только главой Сибирского отделения и вице-президентом Российской Академии наук, но еще и главным редактором престижного химического журнала, вице-президентом, а потом президентом ИЮПАК — Международного союза по теоретической и прикладной химии, вице-президентом Международного научного комитета по проблемам окружающей среды, членом трех-четырех зарубежных академий, Героем Социалистического Труда, лауреатом международной премии имени Карпинского и Ленинской премии, считавшейся до перестроек самой почетной в нашей стране... Редчайший случай, когда человек «просто работал», а карьера вершилась словно сама собой, как воздаяние за заслуги Известно, что на него в свое время обратил внимание Г. И Марчук. Он и «выдвинул» в НГУ и в президиум Сибирского отделения молодого завлаба-химика, который, скорее всего, заинтересовал его своими работами по компьютеризации химии и понравился исполнительностью. Но вряд ли ожидал, что Коптюг станет тем, кем стал.

После многих лет совместной работы в президиуме Сибирского отделения я уже не вспоминал о своих первых впечатлениях и смотрел на Коптюга совсем другими глазами. Даже те его качества, которые можно счесть недостатками, вызывали уважение (и не только у меня). Он был настоящим трудоголиком и помощников себе выбрал первоклассных — «заворга» Ермикова, «главного финансиста» Шурпаева и ученого секретаря Шокина, работавших вместе с ним с утра до ночи. Рядом с Коптюгом невозможно было халтурить — иначе махнет на тебя рукой и сам начнет все делать за тебя. Он глубоко вникал во все дискуссионные проблемы, в конфликтные ситуации, которых в ученой среде всегда хватает. На моих глазах становился профессионалом даже в тех делах, о которых поначалу был лишь поверхностно наслышан.

Так, ему пришлось включиться в расследование конфликта вокруг идей небезызвестного инженера Льва Максимова, предлагавшего способы изготовления металлических труб большого диаметра в условиях невесомости и прочие экстравагантные, внешне заманчивые технологии. Ни одного эксперимента Максимов не довел до конца, но в курсе его идей были и члены Политбюро, и руководители правительства, не говоря уже о местной власти. Я начал разбираться с его идеями, когда работал руководителем отдела в институте теплофизики. У нас завязалась дискуссия и перешла в конфликт. Я убедился Максимов не понимает физических основ процесса. И все, что он предлагал, невозможно осуществить. Коптюг не только организовал комиссии по проверке идей Максимова, но и решил составить собственное мнение. И тоже пришел к выводу, что идеология Максимова сомнительна, но только после того, как проштудировал множество книг по металлургии и гидродинамике.

По моему, никто не умел лучше Коптюга гасить конфликты в творческих коллективах. Нелегко оказалось восстановить равновесие в институте автоматики и электрометрии, где директорствовал талантливый, но вспыльчивый и заносчивый ученый. По требованию всех членов президиума этому человеку пришлось покинуть Сибирское отделение. Коптюг с полгода мучился, искал нового директора. «Нашел» члена-корреспондента С. Т. Васькова — он до сих пор бессменно, спокойно руководит коллективом. В институте неорганической химии конфликты прекратились при Ф. А. Кузнецове, которого тоже «выдвинул» в директоры Коптюг. И в институте математики атмосфера нормализовалась только после того, как директором (опять же по предложению Коптюга) стал сын основателя Академгородка — Михаил Михайлович Лаврентьев. Хотя поначалу не верилось, что мягкий, интеллигентный Михаил Михайлович совладает с бурлящим коллективом... Как Коптюгу удавалось найти людей, способных «умиротворять»? Он сам вместе с комиссиями беседовал с участниками конфликтов и никогда не навязывал коллективу руководителя, а выяснял, какого директора люди примут. Искал компромиссную фигуру, более или менее устраивавшую всех. Иногда мне казалось, что он слишком много внимания уделяет мелким, текущим делам. Но, может, именно благодаря этому Академгородок долго жил относительно благополучно. Неплохо снабжался даже в пору предперестроечных тотальных дефицитов — тут заслуга не только «главного снабженца» Сибирского отделения Борисова, но и Коптюга. Валентин Афанасьевич предложил начать борьбу с клещевым энцефалитом, а это главная опасность для здоровья жителей Академгородка. Сам позаботился о поставках гаммаглобулина для инъекций. Возможно, в дальнейшем организовал бы и местное производство дорогого лекарства, ведь он не останавливался на полпути.

Когда начали создаваться банки, по инициативе Коптюга организовали «Сибакадембанк». Как в любом новом деле, без просчетов не обошлось: «Сибакадембанк» охотно предоставлял кредиты, но их не спешили возвращать. Это подорвало и финансовое положение Сибирского отделения... Коптюг, по своему обыкновению, не передоверил все экспертам, сам погрузился в изучение банковского дела — читал литературу и общался с начинающими банкирами, так что вскоре компетентно оценивал ситуацию с «Сибакадембанком», отнявшую у него много сил.

Все в Сибирском отделении знают, что он возражал против приватизации жилья в Академгородке. Разумеется, ему не позволили остановить кампанию, ставшую государственной политикой. Но с тех пор, как жилье приватизировали, Академгородок заселяется людьми, не имеющими отношения к науке, и постепенно превращается в «спальню» для новосибирских «новых русских». Теперь многие говорят: Коптюг был прав. А сколько ему пришлось выслушать обвинений в реакционности! На митингах его называли «совком», «красным», даже «красно-коричневым»...

Больная это тема — отношение Коптюга к компартии, к горбачевской перестройке и ельцинскому «курсу реформ». Тем более, что наши позиции не всегда совпадали. Я не склонен изображать жизнь при советской власти только в черном цвете, но и не питал теплых чувств к компартии, погубившей моего отца и еще миллионы репрессированных соотечественников. Коптюг не любил говорить об этом. Видимо, простил партии даже гибель отца. Простил ради реального социализма, в котором видел немало хорошего, и ради идеи построения коммунистического общества, где человек человеку будет друг, товарищ и брат. Наверное, он считал: история не вершится без жертв. Во всяком случае, его не упрекнешь, что вступил в компартию ради выгоды. Потому что остался с партией до конца в ее трудные годы, когда коммунистов обвиняли во всех бедах России.

В советское время он относился к тем, кого называли настоящими коммунистами. Благородные принципы, провозглашавшиеся компартией, для многих давно превратились в демагогию, а для него оставались правилами жизни. Он старался поступать по справедливости, по совести, быть честным перед людьми и перед собой. Это трудно при всех режимах, тем более для крупного администратора, обязанного подчиняться писаным и неписаным, иногда нелепым и жестоким законам государственной системы.

К примеру, даже в «вольномыслящем» Академгородке райком партии вмешивался в личную и семейную жизнь сограждан с партбилетами. К разводящимся руководителям относились почти как к преступникам, устраивали судилища на заседаниях бюро райкома... Когда секретарь райкома, привыкший советоваться с главой Сибирского отделения, спросил его мнение об очередном разводящемся, Коптюг сказал: «Он поступает аморально, и делайте все, что положено». А за день до заседания бюро вызвал меня. Выглядел удрученным. Оказывается, навел справки о семье разводящегося и узнал: жена — большая скандалистка. Просил меня выступить на заседании (я был членом бюро) и «вытащить» парня, что я и сделал. Меня поразило, как он переживал, если сомневался в правильности своего решения, и как боялся, что из-за его ошибки пострадает человек. Подобное нечасто встречалось у руководителей — хоть у советских, хоть у постсоветских. А в том, что он не оспаривал сверхстрогого отношения райкома к разводам руководителей, я не видел ничего странного. Сам он дорожил семьей и прожил больше сорока лет с единственной женой Ириной Федоровной, родившей ему двоих сыновей. Да и слишком глубоко сидело в нас затверженное со школьных лет: нельзя быть свободным от общества и от государства.

Он всегда выглядел сдержанно-спокойным, не склонным к бурным проявлениям чувств. Лишь однажды я видел его буквально рыдающим от смеха... Это было на закате советской эпохи, после его доклада в Совмине России о делах Сибирского отделения. Во время доклада случилось неслыханное: Коптюг, обычно точный и вежливый, дважды неправильно назвал имя-отчество тогдашнего председателя Совета Министров Воротникова. Тот слушал доклад доброжелательно, но на непочтительные «опечатки» рассердился, нахмурилась «свита»... Коптюг вышел из зала огорченный я шел следом и нес материалы, привезенные в Москву с докладом. На мгновение потерял Коптюга из виду, а потом увидел: он стоит у стены и трясется от смеха. Шофер, который вез нас в гостиницу, посматривал с удивлением, как мы оба, вспоминая злополучное заседание, хохотали до упаду, до истерики... Может, так, со смехом, расставались мы со своим прошлым безропотным почтением к чиновничьей иерархии?

В воздухе витал «дух вольности», в стране начиналась горбачевская перестройка. Все это возбуждало у нас, как и у многих, большие надежды. Никто не предчувствовал приближающихся потрясений. Впоследствии Коптюг изменил свое отношение к Горбачеву: считал его, как и Ельцина, виновным в катастрофе, разрушившей страну. Говорил: уже при Горбачеве курс перестройки начал подменяться курсом на «демонтаж» социализма. А, по мнению Коптюга, потенциал социализма вовсе не исчерпан.

Я был доверенным лицом Коптюга на выборах в Верховный Совет России. Тот самый Верховный Совет, который в 1991 году противостоял ГКЧП, а в 1993-м расстрелян и «упразднен». Оппоненты Коптюга использовали против него, как сказали бы сейчас, «черный пиар». Напечатали в газете фальшивый продуктовый заказ, якобы принадлежавший Коптюгу. Поглядите, мол, чем питается академик в пору дефицитов — черная икра, балык и прочие деликатесы, недоступные простому народу... Как я ни уговаривал Коптюга опубликовать опровержение, он повторял: «Оправдываться унизительно. Убеждать надо положительным примером». Но его положительный пример был не всем виден. В его речи и статьи, где он рассуждал о перспективах России и старался «дойти до ума», не вслушивались и не вчитывались. Люди упивались демократическими иллюзиями, а Коптюг был «номенклатурщиком», да еще и «красным»... Выбрали от нашего округа паренька из летного отряда, который на сессиях ни разу не выступил, ничем себя не проявил. Мне до сих пор жаль, что Коптюга не было в том Верховном Совете. Он мог стать сильным, здравым, стойким противовесом всем разнузданным либералам — от Гавриила Попова до Жириновского, «раскачавшим» страну до потери равновесия. Там представилась бы возможность для прямой публичной полемики с академиком Сахаровым, которого он критиковал за призывы поспешить с реформами (к сожалению или к счастью, Сахаров не успел увидеть, чем обернулось поспешное реформирование). Я уверен: с Коптюгом Верховный Совет имел бы больше возможностей для спасения страны от великих потрясений.

А если бы он мог больше заниматься делами компартии, где оставался самым крупным интеллектуалом?.. Думаю, партия осовременила бы идеологию, отказалась бы от устаревших догм. Правда, когда я спросил, почему бы нынешней компартии не отмежеваться от прошлых грехов и не назваться социал-демократической, Коптюг ответил: «Нам нечего стыдиться. При советской власти, когда компартия была правящей, СССР стала великой страной». Так или иначе, я не сомневаюсь: будь лидером компартии Коптюг, а не Зюганов, эта партия могла бы еще стать по-настоящему прогрессивной.

Говорят, история не знает сослагательных наклонений. «Если бы» не осуществилось. Однако он сделал все, что мог, для «пробуждения сознания» в очередной раз одураченной России. Я сам не из трусливого десятка и соглашался с его мнением по поводу «гайдаризации» и «чубайсизации» экономики, но поражался отчаянной прямоте, бескомпромиссности его публичных высказываний. Даже в пору гласности — чересчур смело. Он говорил: правительство Ельцина под видом «курса реформ» спешит изменить государственный строй, чтобы люди не успели ни в чем разобраться и чтобы невозможно было повернуть назад. Спрашивал: какая же это демократия, если в стране не провели референдум и не выяснили, желает ли народ перейти от социализма к капитализму? Достойно вел полемику с Чубайсом, когда тот был вице-премьером и приезжал в Академгородок. И с академиком Шаталиным, считавшимся отцом либеральных реформ. Запомнилось, как Шаталин предложил ему продолжить строительство социализма где-нибудь в Сибири... В иные моменты Коптюг держался так, словно был готов ко всему — пойти в тюрьму, на костер и под пули ради истины и ради блага, светлого будущего страны. Ведь в России всегда возможен поворот к репрессиям — сын человека, расстрелянного в 30-е годы, знал это лучше других. Что им двигало? Вспоминался Радищев, дерзнувший возвысить голос против сильных мира сего, потому что душа его переполнилась, уязвлена страданиями народными. Истинно российский образец гражданственности...

Не знаю, когда он начал «загружать» мозг и душу размышлениями о судьбе человечества. Но он не мог не прийти к геополитике, потому что всегда мыслил крупномасштабно. К раздумьям о цивилизации склоняли проблемы Байкала — ими в той или иной степени занимались по очереди все председатели Сибирского отделения. И Валентин Афанасьевич изучал экологию, размышлял о ее взаимоотношениях с экономикой и научно-техническим прогрессом, искал «баланс равновесия», когда экология не останавливает экономику и научно-технический прогресс, а экономика и научно-технический прогресс не вредят здоровью человека, общества и природы.

Возможно, Коптюг участвовал в разработке концепции устойчивого развития, обсуждавшейся на конференции ООН в Рио-де-Жанейро. Ведь он входил в международный комитет, готовивший конференцию. Во всяком случае, пропагандировал он эту идею страстно, как выношенную и выстраданную. Впоследствии вокруг нее возникло много спекуляций и кривотолков. Стоит остановиться подробнее на том, как понимал устойчивое развитие сам Коптюг.

В газете «Советская Сибирь» за 13 августа 1993 года он писал: «Признанная на перспективу безальтернативной для разумной части человечества модель устойчивого развития по существу возрождает идею конвергенции социалистической и капиталистической систем, то есть идею использования наиболее сильных сторон каждой из этих двух систем». Напомню, что, по представлениям американского социолога Джона Гэлбрейта и нашего соотечественника Питирима Сорокина, конвергенция должна была прийти на смену «холодной войне» между капиталистическими и социалистическими странами. Ее суть — в эволюции, в постепенном сближении социалистической и капиталистической систем, плановой и рыночной экономики, во взаимном обогащении и заимствовании наиболее прогрессивных, жизнеспособных элементов. В конце концов произойдет слияние, синтез двух систем — и возникнет новый, более совершенный мир устойчивого равновесия. Это будет общество с разумно ограниченным потреблением и производством, не вредящим здоровью природы и человека. В экономике рыночные элементы соединятся с государственным регулированием. Не будет нынешней пропасти, разделяющей бедных и богатых людей, бедные и богатые страны...

В свое время конвергенция не пришлась ко двору ни на Западе, ни у нас — в США называли Гэлбрейта «красным профессором», в Советском Союзе считали эту идею буржуазной. И Коптюга обвиняли в том, что он надеется на реставрацию советского режима. А в действительности он выступал против того, чтобы в нашей стране снова все «разрушали до основанья» и под лозунгом «деидеологизации» навязывали идеологию самого примитивного, варварского капитализма. Он вовсе не был противником частной собственности, что ему приписывали. Выступал за многообразие форм собственности. Десять лет назад писал в газетах «Советская Сибирь» и «Советская Россия»: «Я двумя руками за предпринимательство, радуюсь успехам Союза арендаторов, формированию сферы малых предприятий как потенциальных звеньев между наукой и промышленностью, но категорически против создания условий, порождающих экономическое пиратство, подталкивающих предприимчивых людей к нечистоплотным махинациям с получением фантастических сверхприбылей, несоизмеримых со вложенным интеллектом и трудом». И еще: «Многообразие форм собственности — это одно, а примат частной собственности на средства производства и использование ее для эксплуатации человека человеком — совсем другое» («Правда» от 11 августа 1993 года).

Организация Объединенных Наций рекомендовала всем правительствам адаптировать идеологию устойчивого развития к условиям своих стран и разработать национальные стратегии перехода к подобному сосуществованию. Только в России долго ничего не упоминалось ни о конференции ООН в Рио-де-Жанейро, ни о концепции устойчивого развития. Когда-нибудь историки обратят внимание на эту красноречивую паузу... «Блокаду умолчания», — прервал Коптюг. И объяснил ее так: «... кому-то очень не хочется, чтобы наше общество поняло.., что сегодняшняя политика идет вразрез с формирующейся тенденцией мирового развития». «...Наше общество вводится в заблуждение относительно исторической перспективы реализуемого в стране курса» («Правда», 11 августа 1993 года). Он доказывал: либерал-реформаторы, твердившие о соединении страны с мировой цивилизацией, пристраивают нашу страну «в хвост» к развитым странам, превращают в сырьевой придаток.

Мы не раз обсуждали с ним идею устойчивого развития. Мое отношение к этой идее оставалось неоднозначным. Мне казалось, корни ее лежат глубже идеи конвергенции. С давних пор люди время от времени приходили к прозрению: жить надо по меркам умеренности и достаточности, а не богаче и богаче. Созвучие с идеологией устойчивого развития заметно в произведениях древнегреческого мыслителя Платона, пытавшегося разработать схему идеального государства с устойчивой социальной структурой, с презрением к богатству. И в книгах французского философа Руссо, призывавшего общество уйти «назад, к природе», прочь от машинной цивилизации... Я рассказывал об общинах амишей в США. Амиши отказываются от современной техники (например, у них нет ни телефонов, ни телевизоров, ни тем более компьютеров они предпочитают автомобилю телегу, запряженную лошадьми) и обучают детей по учебникам XVII—XVIII веков. Эти люди выглядят здоровыми и счастливыми, но в общении с современным, цивилизованным человеком кажутся «неадекватными», даже глуповатыми. Я спрашивал: не уподобится ли все будущее общество амишам, застрявшим в средневековом социализме? Высказывал и такое опасение: не возьмутся ли какой-либо правитель или партия за насильственное внедрение идеологии устойчивого развития, за насильственное ограничение потребления?

Коптюг не допускал и мысли о насильственном общественном эксперименте. Не представлял общество устойчивого развития без научно-технического прогресса. Верил, что именно с помощью науки люди справятся с экологическим кризисом, оздоровят условия труда и жизни. Ему нравилась идеи «общества знаний», которую я излагал в своих статьях. Я и сейчас считаю: обществом устойчивого развития как раз и станет «общество знаний», где люди будут состязаться а творчестве, в духовной и интеллектуальной сфере, а не в материальном обогащении. Но путь к такому обществу будет долгим.

И Коптюг надеялся: идея устойчивого развития станет мечтой, своеобразной религией для ряда поколений и постепенно сформирует новое общество. Не раз говорил и о том, что Россия по своему менталитету, по преимуществам, дарованным самой природой (богатству полезных ископаемых, обширности «экилогически чистых» территорий), имела шанс раньше и легче других перейти к устойчивому развитию. Если бы не отступилась на пороге XXI века и не была отброшена усилиями либерал-реформаторов в далекое прошлое, в эпоху дикого первоначального накопления капитала. Его мнение: случившееся с Россией — трагедия не только для нашей страны, которой вряд ли удастся осуществить еще одну перестройку, «а возможно, и не будет дозволено», И весь мир, скорее всего, скатится к «новому мировому порядку» — господству «избранных» над неполноценными», то бишь развитых стран над всеми остальными. Не зря он предупреждал, что и саму идею устойчивого развития могут исказить, превратить в идею выживания «золотого миллиарда» развитых стран. И утвердится «экологический колониализм» — «золотой миллиард» будет эксплуатировать природные ресурсы всех других стран, скатывающихся к нищете. Предоставляю читателям возможность самим сделать вывод, насколько сбылись опасения Валентина Афанасьевича Коптюга.

По-моему, он чувствовал себя гражданином будущего общества, о котором увлеченно говорил. Его личные потребности и амбиции были настолько скромнее его возможностей... Видимо, из-за нелюбви к «эксплуатации» он предпочитал многое делать сам, не обращаясь к помощникам. Непонятно, когда успел при своем 12-часовом рабочем дне прекрасно изучить английский язык, так что мог полноценно общаться с иностранцами без переводчика. И в быту предпочитал самообслуживание. Не раз я видел, как вице-президент Академии наук сам сбрасывал снег с крыши своего коттеджа. Сам старался устранить поломки в бытовой технике. Не только хорошо водил собственную автомашину, но и мог отремонтировать. Одевался скромно. Много курил и мало ел. Только московской помощнице Татьяне Мельниковой удавалось уговорить его поесть как следует — она приносила в его рабочий кабинет пирожков и другой вкусной домашней еды... А обычно ему хватало на обед бутерброда с чаем или с кофе. Ни разу мне не удалось затащить его в ресторан. Не хватало у него времени и на театр, на художественные книги. Да и видели ли главу Сибирского отделения по-настоящему отдыхающим? Я жалел его и не понимал, зачем он лишает себя радостей жизни. Долго считал это самоистязанием, духовным мазохизмом. Трудно поверить, что перед тобой живой, а не мифический праведник, подвижник, почти святой, который не делает над собой усилия, отказываясь от развлечений и других удовольствий. Его они попросту не интересовали, он находил радость и смысл жизни в труде. Вовсе не выглядел суровым аскетом. Заходя поздно вечером в его кабинет, я видел серое, осунувшееся от усталости лицо, но глаза — веселые. Правда, в последнее время он все чаще приходил утром в президиум почерневший от бессонницы. Видел, чувствовал, понимал, что события в России развиваются не по оптимистическому сценарию.

К своему здоровью он относился, мягко говоря, небрежно. Еще в 80-е годы во время пребывания в Италии у него случился инфаркт. Как ни уговаривали его хотя бы отлежаться, рвался на работу...

Осенью 1996 года во время встречи со студентами НГУ он сказал, что больше не будет заниматься концепцией устойчивого развития. По крайней мере, в ближайшее время. Сейчас надо думать о том, как вытащить страну из пропасти. Предчувствовал ли, что прощается с любимой идеей навсегда?

В его письменном столе нашли стихотворение, незамысловатое по форме. Вот его последние строки:

О, господи!
Наверное, нередко так бывает —
мы спим в тепле,
а рядом кто-то погибает!

Так он и жил в последнее десятилетие — на нерве сострадания.